Репрессированные этнографы. Вып. 2. М.: Восточ. лит., 2003.

С. И. Вайнштейн

Романтика и трагедии в судьбе

Альберта Николаевича

Липского

За всё в жизни мы когда-нибудь платим.

Но не такую же несправедливую и страшную цену!

(из последнего письма А. Н. Липского автору

5 декабря 1972 г.)

Когда пишут о судьбах учёных, основное внимание уделяется

обычно их научной деятельности, а перипетии личной жизни

служат лишь фоном. Под давлением драматических фактов, ны-

не известных, быть может, лишь мне одному, хочу сосредоточить

внимание прежде всего на романтике, научном подвижничестве

и трагедиях в жизни крупного этнографа и археолога Альберта

Николаевича Липского (1890—1973), репрессированного в конце

1930-х годов и в значительной мере добровольно избравшего

своё место в страшной истории ушедшего века*.

В далеко не однозначной биографии Липского тесно перепле-

лись не только одержимость искреннего революционера, долгое

время служившего жестокому режиму, но и глубокая предан-

ность науке учёного с необычайно суровой судьбой, человека

бескорыстного и в высшей степени принципиального, что не-

редко ему очень серьёзно вредило.

Не могу умолчать и о неоценимой дружеской поддержке Лип-

ским автора статьи в весьма тяжёлых ситуациях во время много-

летней работы в Туве. Ему я обязан и за помощь в практическом

освоении методики археологических раскопок ещё в начале моих

тувинских исследований, о чём пойдёт речь ниже.

* Пользуюсь возможностью выразить глубокую признательность Н. А. Месштыб

и Н. П. Москаленко за помощь в подготовке этой статьи к печати.

© С. И. Вайнштейн, 2003

455

* * *

Впервые мы увиделись летом 1950 г. Тогда, после окончания

исторического факультета МГУ по кафедре этнографии, я ехал

по распределению в Тувинский краеведческий музей, распо-

ложенный в далёком и незнакомом мне степном городе Кы-

зыле — географическом центре Азии. Добраться туда можно

было лишь по Транссибирской магистрали до г. Абакана —

столицы степной Хакасии, а оттуда на попутной машине, если

удавалось её раздобыть, преодолев по Усинскому тракту горные

хребты Саян.

Выйдя на конечной станции в Абакане из поезда, несмотря

на кратковременность пребывания в городе, я всё же решил вос-

пользоваться возможностью побывать в «родственном» местном

музее. Внимательно знакомясь с его экспонатами, обратил вни-

мание на старинный хакасский шаманский бубен с нарисован-

ными на нём оленями, причём на одном из них сидел, вероятно,

пастух. Этот рисунок как бы свидетельствовал об оленеводстве у

хакасов в прошлом, что явно противоречило существовавшим

тогда историческим представлениям. Поинтересовался у смотри-

тельницы, откуда попал в музей этот бубен. Она, не отвечая,

кивнула в сторону стоявшего поблизости человека, вероятно на-

учного сотрудника.

Это был среднего роста, коренастый, по-военному подтяну-

тый, далеко не молодой, но ещё красивый мужчина с твёрдым

суровым взглядом и густой шевелюрой седых волос. Бросалась в

глаза изношенность его одежды — потёртая гимнастёрка, лосня-

щиеся от времени галифе, стоптанные кирзовые сапоги.

Узнав, что я этнограф, выпускник МГУ, он представился:

— Бывший исследователь этнографии и антропологии наро-

дов Амура, бывший научный сотрудник Института этнографии в

Ленинграде, бывший сотрудник ВЧК—НКВД, бывший узник его

лагерей, бывший директор сего музея, а ныне его археолог —

Липский Альберт Николаевич.

И тут же, коротко отвечая на мои вопросы о бубне, заметил,

что на нём изображены оленеводы, но истолковать их значение в

свете хакасской истории он не берётся. И продолжил:

— Быть может, Вы когда-нибудь в память о нашей встрече

займётесь этим чрезвычайно любопытным экспонатом музея.

Имя Липского было мне знакомо. Некоторые из его работ с

интересом читал ранее, был наслышан о его неоднозначной лич-

ности и жестокой судьбе от выдающегося антрополога Георгия

Францевича Дебеца, с которым ещё в мои студенческие годы

поддерживал хорошие отношения.

456

Возникшую почти сразу же необъяснимую симпатию к ново-

му знакомому не поколебали услышанные позднее из его же уст

детали биографии, которым нельзя было найти достаточного оп-

равдания.

Эта встреча произошла в обеденное время, и я предложил от-

метить её в дешёвом привокзальном ресторанчике. Нам удалось

занять отдельный столик, что позволило вести без посторонних

достаточно доверительную беседу, которую помню во всех дета-

лях. Альберт Николаевич попросил меня поподробнее поведать о

себе, о моей семье, об Институте этнографии (ИЭ), с которым я

тесно сотрудничал, уже ранее выезжая в Сибирь в составе экспе-

диции, о чём он читал в изданиях Института, о моих планах ра-

боты в Туве.

Я рассказал ему тогда, что мой отец — Израиль Яковлевич

Вайнштейн родился на Украине, ещё в юности стал революцио-

нером, воевал, в том числе в Конной армии, с белополяками.

Впоследствии — профессор философии, автор книг по диалекти-

ке, изданных не только у нас, но и за рубежом. В 1936 г. был арес-

тован, а в январе 1938 г. казнён как «враг народа». Но, судя по

его последним письмам из тюрьмы, он до конца верил в идеалы

социализма. Мать приехала из капиталистической Риги в 1925 г.,

чтобы строить новый мир. Вышла замуж. В 1926 г. родился я.

После ареста отца мы потеряли квартиру, все вещи и долго были

бездомными. Мне пришлось пройти и детский дом, и лесоповал,

быть пожарником. Лишь в 1954 г. отец был «посмертно» реаби-

литирован.

— Как же удалось поступить в Университет? — перебил меня

Липский.

— С большим трудом. Меня как сына «врага народа», несмот-

ря на отличные экзаменационные оценки, на исторический фа-

культет Университета не зачислили. Помог известный и весьма

влиятельный в то время историк, академик В. М. Хвостов — дав-

ний друг нашей семьи, веривший в моё научное будущее.

— И в годы учёбы были, конечно же, немалые трудности.

Представляю! — сочувственно заметил Липский.

— Были, разумеется. Да я их усугубил. Самые большие про-

блемы возникли на четвёртом курсе, в 1948 г. Тогда, участвуя в

экспедиции Института этнографии к кетам Подкаменной Тунгу-

ски, которой руководил крупнейший историк и этнограф Сиби-

ри Б. О. Долгих, я убедился, что этот маленький народ Севера

из-за очень тяжёлых условий жизни, на которые его обрекли

власти, быстро вымирает. Вернувшись в Москву, сразу же напи-

сал об этом письмо секретарю ЦК ВКП(б) Г. М. Маленкову, вы-

ступил на кафедре этнографии. Комсомольское руководство фа-

457

культета отреагировало оперативно. Меня, как «клёвещущего на

национальную политику партии», сына «врага народа», имею-

щего и другие идеологические проступки, исключили из комсо-

мола и предложили отчислить из МГУ. Однако комиссия ЦК

ВКП(б), посланная к кетам, полностью подтвердила приведён-

ные мною факты, а директивные органы приняли постановление

о мерах помощи кетам. Я был оправдан и даже вновь в 1949 г.

командирован Институтом этнографии на Подкаменную Тунгу-

ску для продолжения исследований кетов.

Липский встал из-за стола и, крепко пожав мне руку, сказал:

— Поздравляю за мужество и редкую удачу. — А затем, после

небольшой паузы, с улыбкой добавил:

— Выпьем чарку и за вашего коллегу — Липского, которому

через пару дней стукнет 60! Моя жизнь была потруднее вашей,

хотя и вы, как я вижу, успели хлебнуть её «отравленный суп».

Рассказ Липского о себе и близких ему буквально потряс ме-

ня, и я попросил разрешения записать услышанное в память о

нашей встрече.

— Погодите. Судьба, я уверен, позволит нам встретиться ещё

раз, и тогда вы сможете записать мою исповедь в более под-

ходящей обстановке. А сейчас расскажите, какие у вас планы в

Туве.

— Буду жить в Кызыле, руководить научной работой музея,

который, как мне писали его сотрудники, в очень плохом со-

стоянии и почти не функционирует. А главное — хочу изучить

этнографию и историю тувинцев, генезис их культуры на ос-

нове всех доступных источников, в том числе проводить архео-

логические раскопки, ведь Тува и в этом отношении «белое пят-

но». Надеюсь реализовать в Туве желание заниматься палеоэт-

нологией, задача которой соединить археологию и этногра-

фию.

— Но, простите, — перебил Липский, — чтобы вести раскоп-

ки, надо хорошо знать их сложную методику, иметь Открытый

лист Отдела полевых исследований Института истории матери-

альной культуры Академии наук. Без этого раскопки — уголов-

ное дело.

— Да, знаю. Посему несколько лет ходил в Университете на

лекции и семинары профессоров Артемия Владимировича Арци-

ховского, Сергея Павловича Толстого, Бориса Александровича

Рыбакова и других видных археологов. Надеюсь, к раскопкам я

готов. Но Открытого листа пока у меня, увы, нет.

— Тогда вам нужно, — после некоторого раздумья заметил

Липский, — подтвердить теоретические знания практикой. По-

сему приглашаю вас в свою экспедицию. Предоставлю возмож-

458

ность самостоятельно раскопать несколько памятников, грамот-

но сделать документацию. Если получится хорошо, дам реко-

мендацию в Отдел полевых исследований. Уверен, мне поверят и

выдадут вам Открытый лист. Приезжайте.

Я твёрдо обещал воспользоваться приглашением.

* * *

Выполнить своё обещание смог лишь летом 1952 г., приехав в

Абакан, чтобы принять участие в небольшой археологической

экспедиции Хакасского музея, возглавляемой Липским. К нам

присоединился молодой аспирант, впоследствии известный ан-

трополог академик Валерий Павлович Алексеев, готовившийся к

сбору в следующем году краниологического материала из забро-

шенных погребений хакасов.

Незабываемы экспедиционные маршруты среди таинственных

и древних памятников хакасских степей. Но не менее впечат-

ляющими были чрезвычайно откровенные и, несомненно, ис-

кренние рассказы Липского о трагических и романтических эта-

пах своей жизни, которые я с его разрешения подробно записы-

вал.

Ежевечерне, после завершения экспедиционной работы, мы

располагались у костра под звёздной бездной иссиня-чёрного

хакасского летнего неба. При колеблющемся свете костра я вёл

записи исповеди Липского о своей жизни. Валерий Алексеев,

чтобы не приходилось их прерывать, время от времени молча

подбрасывал дрова в затухавший огонь и помешивал угли. Взме-

тались искры, которые, казалось, растворялись среди загадочно

сиявших над нами созвездий.

— Записывайте, Севьян, записывайте! — наставлял Альберт

Николаевич. — Со временем эти бумажки будут многого стоить.

А вы их, быть может, опубликуете. Ведь времена обязательно

изменятся. Уж поверьте мне, старику!

— Что ж. Пожалуй, когда-нибудь Севьяну это удастся, — с

некоторой долей надежды произнёс Алексеев, внимательно слу-

шавший откровения Липского и почти не вмешивавшийся в наш

разговор.

Ныне передо мной лежат пожелтевшие записи, которые я

подчас не могу расшифровать до конца. Разумеется, я не стено-

графировал нашу беседу, но, поскольку старался записывать её

как можно точнее, в прямой речи позволю себе воспроизвести

исповедь Липского от первого лица. Правда, даже доверяя мне и

Алексееву, Альберт Николаевич не мог быть вполне откровен-

ным в 1952 г. Однако впоследствии, после смерти И. В. Сталина и

459

И л л ю с т р а ц и я   1

А. Н. Липский (справа) и В. П. Алексеев. Хакасия. 1952 г.

разоблачения «культа личности», Липский при наших беседах не

раз возвращался к трагическим событиям своей жизни, и это по-

зволило мне, тоже с его слов, внести в записи дополнения и

уточнения.

— Итак, — начал Альберт Николаевич, — я родился 30 августа

1890 г. в небольшой деревушке в Рогачевском уезде Могилёвской

губернии. Мать моя — Куренкова — была тогда очень юная и

красивая белорусская крестьянка из семьи недавних крепостных.

Родители послали её прислуживать гостю местного помещи-

ка — крупному польскому магнату дворянину Липскому, став-

шему моим отцом. Никогда я его не видел, да и он никогда не

интересовался судьбой своего незаконнорождённого сына, кото-

рому мать дала отцовскую фамилию. Тем не менее в память о

матери годы спустя я изредка подписывал свои статьи «Ку-

ренков». Мечтою матери было дать мне достойное образование,

а чтобы заработать для этого деньги, она бралась за любую, са-

мую изнурительную работу. Тем самым она дала мне возмож-

ность окончить гимназию. Вышла замуж за простого крестьяни-

на, позднее железнодорожного рабочего, но он долго болел и

умер в 1917 г.

460

Ещё гимназистом я выбрал свою будущую профессию, кото-

рую считал самой интересной, — стать этнографом и антропо-

логом, подобно моему тогдашнему кумиру Миклухо-Маклаю.

В январе 1905 г. решил поехать в Петербург, чтобы выяснить

возможности подготовки к поступлению в университет. Здесь я

стал свидетелем разыгравшейся кровавой трагедии. Самодержа-

вие, как известно, совершило тогда неслыханное преступление:

были расстреляны толпы безоружных людей, шедших на моих

глазах в праздничных одеждах со своими мольбами и надеждами

к царю как к отцу-батюшке. Видел валявшихся и истекавших

кровью на заснеженной брусчатке людей, среди которых были

женщины и дети, видел убитых, ещё державших в окоченев-

ших руках хоругви и иконы. И здесь у меня впервые и навсе-

гда возникло чувство ненависти к строю, виновному в этом пре-

ступлении, — к самодержавию. Ещё очень долго «кровавое вос-

кресенье» жгло сердце и руководило многими моими поступ-

ками.

Теперь не только Миклухо-Маклай был кумиром, но и декаб-

ристы и все те, кто, не страшась смерти, боролись с самодержа-

вием. Уже тогда я осознал, что мне предстоит заниматься не

только этнографией, но и сражаться за будущее страны, которая

была для многих народов тюрьмой, управляемой безвольным

монархом и его жестокими царедворцами.

— Вы действительно так считаете? — прервал я Липского.

— От вас такого вопроса не ожидал, — резко возразил он. —

Разве евреи имели человеческие права? Вы что, забыли об уни-

зительной черте оседлости для евреев? О кровавых еврейских

погромах? А народы Сибири, которым, по существу, насильст-

венно навязывали чуждое им православие, лишая их многовеко-

вых традиций своей духовной культуры? А горцы Кавказа?.. Да

что тут говорить, — заключил не без раздражения Альберт Ни-

колаевич.

— В 1909 г., — продолжал Липский, — я поступил в Петер-

бургский университет, где проучился до 1912 г. Мы — четверо

студентов университета из небогатых семей — сняли комнату.

Жили коммуной, и даже единственные на всех белые перчатки

надевали по очереди, идя на свидание. Мы верили в великое бу-

дущее России, в свободу, которую получат её народы. Но пред-

ставляли это по-разному. Мне были близки взгляды большеви-

ков, а мой ближайший друг — Борис симпатизировал кадетам,

остальные — эсерам. Однако это не мешало нашей крепкой

дружбе. А однажды мы даже по примеру Герцена и Огарёва дали

общую клятву не пожалеть жизней во имя Отечества. Запомни-

лось, как тогда Борис с гордостью, обращаясь ко мне, произнёс

461

известные пушкинские строки: «Мой друг, Отчизне посвятим

души прекрасные порывы!» Мы обнялись.

В тот же год в мою судьбу ворвалась необычайно сильная лю-

бовь, возникшая, как говорится, с первого взгляда.

Летом я подрабатывал на железной дороге Петербург—Рига

контролёром. Иду по спальному вагону — проверяю билеты.

Стучу в последнее купе. Ни звука — закрыто изнутри. Подождав,

как и положено, открываю своим ключом. И вижу на диване,

уронив одеяло и простыню на пол, крепко спит обнажённая и

очень красивая юная девушка. Инстинктивно тут же захлопываю

дверь и вновь стучу. Наконец дверь открывается.

Билеты у пассажирки в порядке, но уйти я не в силах. Начи-

наем беседу. Она назвала себя, будем именовать её Маргаритой

(её подлинное имя я не назову). Понимаю, что должен расска-

зать ей о неожиданно вспыхнувшем чувстве. Преодолевая естест-

венное для той поры смущение, говорю о планах путешествий и

занятий этнографией. Долго рассказывал о себе, о желании со-

единить жизнь с любимой женщиной. Попросив у неё прощение

за признание, говорю, что теперь впервые, кажется, влюбился.

Вопреки моему опасению, она верит мне, принимает мои слова

всерьёз и очень благосклонно. Рассказывает, что завершает учёбу

в гимназии в Риге, о своих надеждах на будущее, что ещё никого

не любила, что отец её фабрикант, владелец знаменитого в Рос-

сии пивного завода. В нашей встрече она видит руку судьбы. Но

вот и вокзал в Риге. Я, естественно, иду проводить её к экипажу.

Она неожиданно приглашает теперь же поехать вместе в их заго-

родную приморскую виллу, чтобы познакомить меня с родите-

лями. Едем.

Угостив чаем и расспросив о моей жизни, обстоятельствах

знакомства с их дочерью, они беседовали со мной подчёркнуто

холодно, а мать даже решилась сказать, что я Маргарите не пара

и добавила: «Главное — вы не сделаете её счастливой. Поэтому

во избежание неприятностей мы с мужем категорически запре-

щаем ваши дальнейшие встречи». Но, расставаясь, я и Маргари-

та дали клятву видеть друг друга как можно чаще, не считаясь с

волей её родителей.

Альберт Николаевич замолчал, вглядываясь в колышущиеся

язычки огня, и, тяжело вздохнув, произнёс:

— О, счастливые времена таких далёких и неомрачённых дней.

— Так вы всё-таки встречались? — спрашиваю я.

— Конечно. Мы находили возможности для этого то в Риге,

то в Петербурге, — и продолжил:

— К тому же году относится и сыгравшая большую роль в мо-

ей жизни встреча с сотрудником Музея антропологии и этно-

462

графии Академии наук Львом Яковлевичем Штернбергом. В про-

шлом народоволец, в 1905 г. амнистированный политический

ссыльный, он был уже тогда известным этнографом, прославив-

шимся изучением гиляков (нивхов) на острове Сахалин, где он

восемь лет был в политической ссылке. Мог ли я думать, что

когда-нибудь буду в подобном положении? Он стал для меня на

долгие годы научным кумиром. Я не раз беседовал с ним в ста-

ром здании Кунсткамеры на берегу Невы. Именно он убеждал

меня заняться тунгусо-маньчжурскими народами Амура и При-

морья. Особенно рекомендовал углублённо изучать этнографию

гольдов (нанайцев), их язык, быт, социальную организацию,

происхождение, формирование особенностей шаманизма, как и

всей культуры. Штернберг говорил мне о том, что, командиро-

ванный в 1910 г. на Сахалин Русским комитетом по изучению

Восточной и Средней Азии, намеревался, продолжая исследова-

ния у гиляков, на короткое время заехать к гольдам для сравне-

ния некоторых сторон их быта с бытом гиляков. Но его настоль-

ко заинтересовала уникальная культура гольдов, что почти все

время он провёл среди них, собрав неплохой материал и даже

подготовив публикацию об этом народе. Штернберг с сожале-

нием говорил мне о том, что в дальнейшем уже не сможет про-

должать такие исследования у гольдов из-за плохого здоровья.

«Займитесь ими, — убеждённо советовал мэтр, — ещё много на-

до изучить. Вы ещё молоды и полны сил». Но наши пути в даль-

нейшем разошлись.

Позднее во время моих исследований у народов Амура я смог

убедиться, что Штернберг далеко не всегда был объективен в

описании этнографических фактов. Я не хотел этого скрывать.

К тому же, когда Штернберг, узнав в 20-е годы, что я с оружием

в руках борюсь с белыми и, как он полагал, навсегда ради этого

забросил науку, его отношение ко мне резко ухудшилось. Впо-

следствии по разным поводам он публично неодобрительно вы-

сказывался обо мне.

Ещё в 1912 г. я получил возможность по поручению Этногра-

фического и Зоологического музеев в Петербурге поехать в ко-

мандировку в Монголию.

Маргарита приехала на вокзал, чтобы проводить меня. Взгля-

нув через окно вагона на предназначенное мне место, она поче-

му-то, бегло попрощавшись, ушла ещё задолго до отхода поезда,

что, признаюсь, очень озадачило меня. И вдруг, когда поезд уже

был в пути, я, не поверив своим глазам, увидел её входящей в

мой вагон. Улыбаясь и плохо скрывая волнение, она сказала, что

решила ехать вместе со мной, что нам надо перейти из вагона

третьего класса в спальный — первого класса. «Вот билеты на

463

тебя и меня… ведь я твоя жена». Спорить было бесполезно, тем

более что я был безмерно рад такому неожиданному подарку

судьбы. Позднее мы обвенчались.

В Монголии Маргарита охотно и безотказно помогала мне в

устройстве быта и в научных исследованиях, неизменно усили-

вая этим мою глубокую к ней привязанность и любовь. Наряду

с незнакомым нам образом жизни степных кочевников очень

сильное впечатление произвели развалины древних городов, та-

инственные каменные изваяния и стелы с древнетюркскими ру-

ническими текстами, а также бесчисленные древние выветрен-

ные наскальные рисунки. Уже тогда, как и вы теперь, я понял

необходимость связать в своих исследованиях этнографию и ар-

хеологию, как учил Дмитрий Николаевич Анучин. Его замеча-

тельные и поныне до конца не оценённые идеи я всю свою по-

следующую жизнь стремился реализовать. Ведь именно он од-

ним из первых не только высказал их, но и прекрасно развил на

конкретном материале.

Желание овладеть методикой не только этнографических, но

и археологических исследований заставило меня оставить Петер-

бургский университет, чтобы переехать в Москву вместе с Мар-

гаритой и поступить в Московский археологический институт,

где преподавал Анучин. Я его окончил в 1915 г. уже в условиях

начавшейся мировой войны. Должен, впрочем, сказать и о двух

своих не вполне удачных экспедициях ещё студенческих лет.

Я выезжал тогда на Алтай для сбора этнографических и архео-

логических материалов, но был выдворен оттуда по распоряже-

нию самого томского губернатора «за пропаганду антиправитель-

ственных настроений среди крестьян-алтайцев». Вероятно, уже

тогда в полиции на меня имели досье «революционера». Ездил

и в кратковременную экспедицию на Амур к гольдам в составе

экспедиции Владимира Клавдиевича Арсеньева, но об этом позже.

В конце 1915 г. меня призвали в армию и направили в воен-

ное училище. Борис тоже переехал в Москву, где на офицерской

должности работал интендантом. Бывал довольно часто у нас в

гостях, как мой близкий друг и однокашник.

Но трагические события жизни уже начали свой страшный

путь по моим пятам. И потому, вероятно, в один из декабрьских

дней 1915 г. произошло событие, круто и прискорбно изменив-

шее мою жизнь.

Ранним, ещё тёмным утром я приехал в училище, но вдруг

нас всех срочно собрал генерал. Мы должны были как можно

быстрее съездить по домам и тут же вернуться, переодевшись в

парадную форму, так как неожиданно стало известно, что сам

император решил посетить училище.

464

Кучер нещадно гнал лошадь, а когда приехали, остался ждать

меня у дома. Уже начало светать, но комнаты были ещё затем-

нены плотными шторами. Царила тишина. Чтобы не будить

спящих жену, маленького нашего сына Дмитрия и прислугу, пы-

тался без шума надеть парадный мундир, не зажигая света. Но

как назло не мог найти портупею. Пришлось всё же зажечь свет.

Повернув голову в сторону кровати, я увидел под одним одея-

лом жену и Бориса, которые растерянно наблюдали за мной…

Ощущение предательства жены, ещё вчера клявшейся мне в

любви, и Бориса, казалось самого верного друга, ослепило и

даже помутило на время мой разум.

Как ни странно, не помню всех деталей разыгравшейся траге-

дии. Запомнил лишь, что, выхватив пистолет, я приказал Борису

немедленно покинуть квартиру. И вышел, чтобы нежданный

гость мог одеться. Через пару минут он подошёл ко мне и,

щёлкнув каблуками, спросил, где и когда я согласен на дуэль.

Ткнув пистолетом в его живот, я бросил ему в лицо: «Неужели

ты думаешь, что из-за этой шлюхи я буду стреляться с мерзав-

цем? Пошёл вон!» И, продолжая прижимать пистолет к его жи-

воту, грубо вытолкнул на лестницу. Велев собрать её вещи, я

выгнал и жену, да и прислугу — свидетельницу гнусных измен

Маргариты.

Остался громко кричавший сын, которому шёл всего второй

год. Приехав в училище, я представил начальству докладную за-

писку с просьбой дать неделю, чтобы я смог увезти ребёнка к

моей матери в Белоруссию, а затем отправиться в действующую

армию. Мою просьбу удовлетворили.

Позднее я глубоко сожалел о моём поведении. Даже на фрон-

те так и не смог простить себе жестокого поступка в тот страш-

ный день. Ведь я продолжал столь же сильно и страстно любить

Маргариту. На фронте был рядовым 181-го стрелкового полка.

Получил ранение в боях под Барановичами и пробыл в госпита-

ле до лета 1917 г.

И лишь когда был демобилизован, появилась возможность,

следуя давнему совету Штернберга, начать этнографические ис-

следования на Амуре и в Приморье. Выехал на Дальний Восток,

снял жильё в Хабаровске и даже начал свои исследования. Тем

временем произошла Октябрьская революция.

Но мне повезло, и я смог уже в 1917 г. заняться полевой ра-

ботой на Амуре. Приехал в небольшое гольдское селение на бе-

регу Амура. Зашёл в домик одного из стариков и начал с ним

беседу, выясняя его род, год рождения и т. д. Затем повёл разго-

вор об обрядах при рождении ребёнка. И тут он говорит мне,

что об этом его уже расспрашивала молодая женщина, которая

465

совсем недавно вышла из его дома, добавив: «Всё это записыва-

ла, спросите у неё. Да вот она, смотрите, сидит на пеньке, на

той поляне и что-то пишет».

Я тут же вышел и впервые познакомился с замечательным

этнографом и лингвистом Ниной Александровной Вальнрод

(1895—1942), которая была в ту пору ещё очень молода, едва за

двадцать. Признаюсь, мне сразу же очень понравилась эта милая

женщина, рискнувшая в столь сложное время вести полевую ра-

боту на Амуре. Мы быстро сблизились, и она, став второй моей

женой и взяв мою фамилию, переехала ко мне в Хабаровск. У нас

родился сын Сергей. Моего старшего сына Дмитрия по предло-

жению Нины я привёз в нашу семью.

Тогда же мне с женой удалось организовать небольшую этно-

графическую экспедицию к гольдам, жившим по рекам Кур,

Урми, Тунгуска. В ней принял участие и Арсеньев.

Вместе со мной Нина изучила ряд тунгусо-маньчжурских

языков и в совершенстве овладела, в частности, гольдским. Мы

поселили у себя в доме в Хабаровске одинокого старика гольда,

блестящего знатока быта и культуры своего народа. Он жил с

нами несколько лет, ни в чём не нуждаясь. Нина много с ним

работала, вела фольклорные записи. Каждый год, даже после

того как родился Серёжа, несколько месяцев вела полевые ис-

следования. Уже в 20-е годы Нина Александровна опубликовала

первые работы по этнографии гольдов, а последнюю издала в

1940 году. Замечу, что её неизданный труд о гольдах почти цели-

ком опубликован в книге «Народы Сибири» в 1956 г. под другим

авторством, а её рукопись лишь упомянута в числе основных ис-

точников. Впрочем, там были несомненно использованы, но

ни словом не упомянуты и мои неопубликованные труды по на-

родам Дальнего Востока, хранящиеся в Институте этнографии в

Ленинграде. Ещё в 1919 г. мною была завершена поныне не из-

данная работа о гольдах. Помимо общих вопросов этнографии

гольдов, рассмотренных в рукописи, я особо подчёркивал необ-

ходимость изучения антропологического состава этого народа в

его территориальных подразделениях, что очень существенно для

исследования этногенеза гольдов как целостного этноса.

В 1920 г. я принял предложение возглавить Хабаровский

краеведческий музей, но уже в 1921 г. пришлось эту должность

оставить, так как я согласился стать представителем Министер-

ства национальных дел Дальневосточной республики по делам

туземных народностей Амура и Приморья. До меня этот ответст-

венный пост занимал Арсеньев. Мне обещали дать возможность

продолжать этнографические исследования и преподавательскую

работу не только в Хабаровске, но и в Чите (Институт народного

466

образования) и во Владивостоке (Университет), куда я периоди-

чёски выезжал.

Но приходилось вновь и вновь браться за оружие, чтобы защи-

тить народную власть от контрреволюционеров и интервентов.

В составе партизанских отрядов Павлова, Шевчука и Тропинина я

ещё в 1918—1919 гг. воевал с белыми на Амуре. А зимой 1922—

1923 гг. я опять принял участие в борьбе с белыми офицерами,

надеявшимися поднять все народы Дальнего Востока против

Советов. Сам создал и возглавил один из партизанских отря-

дов, в котором было немало представителей коренного населе-

ния, в том числе тунгусов, боровшихся с войсками генерала Пере-

пеляева.

Бои с крупным офицерским отрядом полковника Степанова

холодной зимой 1923 г. шли нередко среди полузамёрзших болот

и тайги. Белые никого в плен не брали и даже раненых расстре-

ливали на месте. Жестокость порождала жестокость. Красные

делали то же. Всех врагов, захваченных с оружием в руках, в том

числе и обманутых белыми представителей местных народно-

стей, тут же расстреливали. Такова была страшная логика тех

событий. Теперь, после всего пережитого и передуманного, не

могу себе простить той в сущности палаческой роли, которую

добровольно принял на себя. Не снимаю с себя ответственности

ни перед собой, ни перед историей. Но что было, то было.

И здесь судьба вновь неожиданно и трагически свела меня с

Борисом.

Однажды мне как командиру отряда принесли сумки не-

скольких убитых в бою белых офицеров. Открыв одну из них, я

увидел документы Бориса и большую пачку его писем, адресо-

ванных Маргарите. В них он писал, что белые ведут тяжёлые бои

с отрядом под моим командованием. В них он клял меня, своего

врага, «продавшегося большевикам», изменившего своей преж-

ней клятве служить свободе.

Я прервал Липского:

— Не все одинаково понимают свободу.

— Да, конечно, — не задумываясь, ответил Липский. — Для

одних свобода — это ничем не ограниченная власть народа, его

Советов, для других — это неограниченная власть капитала, где

богатые имеют полную свободу строить дворцы, не замечая

страданий бездомных и обездоленных сограждан, свободу сколь-

ко угодно наживаться за счёт тружеников. Борис, к сожалению,

этого не понимал. Не понимал того, что великим и светлым сло-

вом «свобода», ради которой он погиб, прикрывались тёмные

силы, стремившиеся возвратить отнятые привилегии и ещё

больше обогатиться, пусть даже за счёт развала Родины.

467

Немного помолчав, Липский добавил:

— Признаюсь, очень жаль Бориса. Человека мужественного и

сильного, способного страстно любить женщину. Но в его смер-

ти своей вины не вижу.

Борис в своих письмах высказал опасение, что «белое движе-

ние» обречено и лишь немногие разделяют его высокие цели. Но

вместе с тем он писал, что не теряет надежду на поддержку этого

многострадального движения Богом, и верил в то, что ещё смо-

жет встретиться с Маргаритой и они наконец обретут тихое сча-

стье. Жаловался, что все письма, которые он обычно пишет ме-

жду боями, закоченевшими на холоде пальцами, нет даже ма-

лейшей возможности как-то отправить адресату. Но почти каж-

дое письмо он заканчивал глубокой верой в то, что рано или

поздно она их прочтёт и оценит его чувства.

Что ж. В этом он оказался прав. Все его письма я сложил в

большой пакет и, воспользовавшись своими связями в руковод-

стве ЧК, попросил разыскать Маргариту в Москве и передать

ей этот пакет. Через некоторое время мне сообщили, что на её

квартире в Кисельном переулке пакет вручён лично адресату.

Возвращаясь к моим этнографическим исследованиям, скажу,

что ещё в начале 1920-х годов начал серьёзно заниматься поми-

мо других этнографических проблем религиозно-психологиче-

скими аспектами духовной культуры народов Амура, в особенно-

сти в связи с моими исследованиями шаманизма у гольдов. В ре-

зультате мною была подготовлена серьёзная работа по этой теме,

кратко изложенная в Чите в 1923 году.

В 1925 г. состоялся первый съезд туземных народов Дальне-

восточного округа, где я сделал доклад о маньчжуро-тунгусских

племенах бассейна Амура. В частности, привёл результаты из-

учения этногенеза гольдов, их хозяйства, материальной и духов-

ной культуры, шаманства. Этот доклад в тезисной форме, а так-

же несколько других этнографических работ мне удалось опуб-

ликовать в Хабаровске. Впрочем, и в те годы приходилось бро-

сать дела и защищать Советскую власть с оружием в руках. Так,

в октябре 1927 г. я сражался с местными бандами в восточной

части Якутии, а в 1930 г. — в Тугуро-Чумиканском районе на

Охотском побережье.

В 1925—1927 гг. моим научным исследованиям у народов

Амура немало способствовала занимаемая мной должность уче-

ного секретаря Дальневосточного краевого комитета народно-

стей Севера, причём некоторое время в те годы я работал также

заведующим отделением охотничьего хозяйства в Дальневосточ-

ном земельном отделе, а в 1930 г. занимал аналогичную долж-

ность в Дальгосторге. И конечно же, старался как мог помочь

468

подопечным туземцам, быт которых и нужды я знал не пона-

слышке.

Не буду скрывать, ещё с 1922 г. я выполнял отдельные пору-

чения ВЧК—ОГПУ, которые считал очень важными для защиты

нашего государства, но лишь в 1930 г. я стал штатным сотрудни-

ком органов, причём был назначен на руководящую должность и

сразу же направлен в Комвуз в Хабаровске на трёхлетнюю учёбу,

которую совмещал с оперативной контрразведывательной рабо-

той. Но, войдя в состав органов, я вскоре начал осознавать, что

они прежде всего орудие внутриполитической борьбы в Кремле.

А новые кадры, в отличие от времён Дзержинского, не отлича-

лись высокими идеалами служения своему народу и личной че-

стностью. Эти люди стали в значительной части откровенными

карьеристами, стремившимися любыми способами услужить на-

чальству. У меня всё более усиливалось желание оставить службу

в органах, и, несмотря на то что нарком внутренних дел награ-

дил меня именным оружием и знаком почётного чекиста, я всё

же решился подать заявление об уходе, чтобы посвятить себя

целиком серьёзной научной работе. В объяснение своего реше-

ния я писал, что для этого необходимо не только время, но и

возможность постоянно пользоваться научными библиотеками и

архивами в Ленинграде.

Мою просьбу поддержал честнейший и талантливейший че-

ловек, командующий Дальневосточным военным округом мар-

шал Василий Константинович Блюхер, с которым у меня к это-

му времени сложились достаточно хорошие личные отношения.

В 1935 г. я был наконец отчислен из органов с последующим

трудоустройством в Ленинграде в Институте антропологии,

археологии и этнографии (с 1937 г. ИЭ — С. В.) Академии наук

СССР. Радость моя, жены и детей была безмерна. Сыновья, осо-

бенно младший, также увлекались этнографией. Впрочем, стар-

ший был ещё и неплохим спортсменом. Мы очень уважали и

любили друг друга.

Переезду в Ленинград предшествовало ещё несколько собы-

тий, о которых следует, пожалуй, рассказать. Одно из них пока-

жется неправдоподобным. Я соскучился по общению со столич-

ными учёными, поэтому, узнав, что очень уважаемый мною та-

лантливый антрополог и этнограф Максим Григорьевич Левин,

уделявший серьёзное внимание изучению антропологии народов

Дальнего Востока, через час-другой выезжает поездом из Читы

в Москву, решил на некоторое время задержать состав, чтобы

догнать его на скоростной дрезине из Хабаровска. Я имел тогда

возможность совершить подобный поступок. Поезд остановился

и простоял около получаса. Я вошёл в поезд, продолжавший

469

свой путь, и заглянул в купе к Левину. Здесь мы и проговорили

с ним почти до Красноярска, обсуждая проблемы изучения ан-

тропологии народов Амура. Таков был мой научный азарт. Ведь

общения не хватало как воздуха.

Другое событие связано с моим первым сыном Дмитрием, ко-

торый считал своей матерью Нину Александровну. Он взрослел,

и ему надо было рассказать правду. Но, прежде чем поговорить с

ним, я всё же хотел выяснить отношение Маргариты ко всему

случившемуся. Решил поехать к ней в Москву.

Разыскал её квартиру и позвонил. Ко мне вышла её мать, ко-

торая, не узнав меня, с удивлением посмотрела на военного со

знаками отличия, говорившими о его высоком положении в

НКВД. Услышав, что я хочу увидеть Маргариту, любезно пред-

ложила подождать её в столовой, так как она «вот-вот должна

прийти из магазина».

В комнате я увидел большой портрет Бориса в военной фор-

ме. Вскоре послышались шаги Маргариты, вошедшей в прихо-

жую. И как мне показалось, удивлённо остановившейся, увидев

на вешалке шинель сотрудника НКВД. Через несколько секунд

она ворвалась в комнату с безумным криком: «Вон, вон отсюда!

Убийца Бориса!» Я, стараясь быть как можно спокойнее, спро-

сил, не интересует ли её как мать судьба повзрослевшего Дмит-

рия. Но она продолжала истерично кричать: «Вон, вон, вон!»

Я взял в руки шинель и фуражку, решив тут же уйти. Больше

Маргариту никогда не видел.

Вернувшись в Хабаровск сразу после этой встречи, я в при-

сутствии Нины Александровны не без волнения рассказал Диме

всю правду. Он воспринял мои слова спокойно, хотя и выглядел

несколько побледневшим.

— Моя мать только она, — сказал Дмитрий, — показав рукой

в сторону Нины Александровны.

Итак, в 1935 г. мы переехали в Ленинград. В Институте нас

приняли хорошо, но немного настороженно, учитывая сложив-

шуюся в то время в стране обстановку, что было неудивительно.

Я получил должность начальника Нижнеамурского отряда ком-

плексной экспедиции Института. В неё же была зачислена моя

жена.

Мы выехали с женой в экспедицию на Амур уже зимой 1936 г.,

чтобы не терять драгоценное время, отпущенное для полевой

работы. К этой экспедиции мы хорошо подготовились. Состави-

ли детальнейшую программу исследований. Новым было то, что

удалось официально договориться с Московской кинофабрикой

оборонных и гражданских фильмов о съёмках под моим руковод-

ством трёх полнометражных фильмов о быте, верованиях и со-

470

циалистическом строительстве у народов Амура. Два из них

должны были быть посвящены гольдским шаманам. Я предста-

вил их сценарий. Один фильм назвал «Мангобо най — амурский

человек», второй — связанный с участием шаманов в похорон-

ных обрядах — «Буни поктади — дорогой мёртвых». Мы пре-

красно понимали, что снять фильм о шаманизме и обрядах, пока

они ещё сохраняются в живом быту, чрезвычайно важно для

науки. И мы эти фильмы сняли, использовав около 6 тыс. м ки-

ноплёнки. Я надеюсь, они сохранились, и вы сможете их уви-

деть. Основное внимание уделили шаманизму и обретению

шаманского дара, особенностям похоронных обрядов, записям

текстов шаманских камланий на гольдском языке. Мы, конечно

же, изучали и вопросы происхождения гольдов, их родовой со-

став, народное орнаментальное искусство. Жена уделяла боль-

шое внимание изучению фольклора и языка, вопросам создания

первой нанайской письменности. При этом мы исходили из то-

го, что она должна быть на основе русского алфавита. Это было,

безусловно, необходимо для сближения народов нашей страны.

Мы резко выступали против предложений основывать письмен-

ность на латинской графике.

В 1937 г. наша экспедиция вновь выехала на Амур для про-

должения работ по намеченной программе. Исследования шли

успешно. Однако то обстоятельство, что мы в соответствии с

утверждённой в Институте программой вновь уделяли большое

внимание изучению шаманизма, снимали фильм о шаманах,

платили им за это деньги, настаивали на создании гольдской

письменности на основе русской, а не латинской графики, а

также возмущались проявлявшимися у части руководства Нанай-

ского района проманьчжурскими настроениями, побуждало этих

людей писать на меня и жену доносы в краевые организации.

Нас обвиняли чуть ли не в антисоветской деятельности, всяче-

ски старались препятствовать нашей работе.

Из бесед с гольдами я узнал, что среди тунгусских народов

Амура действуют японско-маньчжурские агенты, убеждая «родст-

венное» население, что скоро с СССР начнётся война, придут

японцы, разобьют советскую власть и присоединят территорию,

занимаемую тунгусскими народами, к маньчжурскому государству.

Это государство, Маньчжоу-Го, было марионеточным образовани-

ем, созданным японцами ещё в 1932 г. Среди населения чувство-

валось напряжение, вызванное ощущением приближающейся вой-

ны, хотя, конечно же, простые гольды были в абсолютном боль-

шинстве безоговорочными сторонниками советской власти.

Я, разумеется, поставил в 1937 г. в известность соответствую-

щие инстанции об обстановке, которая свидетельствовала о под-

471

готовке японцами нападения на нашу страну в Приморье, но,

сыграло ли это какую-нибудь роль, не знаю, — заметил Липский

в большом волнении.

— Как вам известно, летом 1938 г. японская армия «неожи-

данно» вторглась в Приморье у озера Хасан. Почти месяц потре-

бовался, чтобы разгромить интервентов, но всё это было уже без

меня, — добавил Липский, задумчиво вглядываясь в затухающий

костёр.

Вероятно, чтобы снять напряжение в беседе, Валерий Алексе-

ев задал неожиданный вопрос:

— Как вы относитесь к знаменитой книге Владимира Клав-

диевича Арсеньева «Дерсу Узала»?

Альберт Николаевич сразу и резко ответил:

— Это, безусловно, прекрасный роман в стиле Майн Рида,

ярко и драматично рисующий жизнь и психологию человека

тайги. Уверен, что существование в этнографии таких писателей

полезно и оправданно, особенно для создания в отечественной

научно-художественной литературе краеведческого направления.

Но такого рода труды не могут заменить всесторонних этногра-

фических исследований того или иного народа, которые позво-

ляют раскрыть его происхождение, этнические связи, социаль-

ный строй, генезис культуры и её специфические особенности.

Что бы об Арсеньеве ни писали, ни говорили, я не считаю его

крупным учёным-этнографом, но он был прекрасным писате-

лем-художником, искренне увлечённым бытовой жизнью таеж-

ных аборигенов. Впрочем, мы открыто выражали свои мнения

друг другу.

Позволю себе здесь вновь прервать Липского. Его взаимоот-

ношения с Арсеньевым рассмотрела М. М. Хасанова, которая в

своей книге даёт одностороннюю оценку деятельности Липско-

го. Она, в частности, пишет, что «в библиотеке Приморского

филиала Географического общества СССР хранится книга (ста-

тья. — С. В.) А. Н. Липского, принадлежавшая Арсеньеву. На её

титульном листе 14 января 1927 г. Владимир Клавдиевич сделал

надпись: "Липский (он же Куренков, а может быть, и не Лип-

ский, возможно, у него окажется и третья фамилия) имеет лич-

ные счёты с Н. А. Лопатиным, поэтому выступает против него

при каждом удобном случае. Настоящая статья написана именно

под этим углом зрения. Это не есть критический обзор — это

один из "выпадов" против личности Н. А. Лопатина, который

Липскому, как и я, не протягивал руки"». Хасанова ссылается

и на ряд высказываний Штернберга в защиту Арсеньева, с отри-

цательной характеристикой Липского. В свете изложенного,

приведённая цитата из работы Хасановой не нуждается в особом

472

комментарии. Отмечу лишь, что высказанное Липским критиче-

ское отношение к работе краеведа Лопатина разделяют и ряд

других крупных исследователей этнографии народов Амура, ко-

торые полагают, что наряду с отдельными ценными наблюдения-

ми в его описаниях было много неточного и поверхностного.

Необходимо остановиться и ещё на одном важном вопросе,

связанном с деятельностью Липского.

От одной из моих коллег, работавшей в Отделе Севера и Си-

бири ИЭ и занимавшейся этнографией народов Дальнего Восто-

ка, пришлось не раз слышать публичные высказывания, будто

бы Липский в своих экспедициях на Амуре в 30-е годы занимал-

ся не научной работой, а лишь репрессиями среди коренного

населения, что он «как глава НКВД» безосновательно репресси-

ровал в большинстве семей мужчин — трудоспособных, старых и

даже подростков, сажал их в регулярно ходившие по Амуру па-

роходы-тюрьмы, откуда они уже не возвращались.

Все эти утверждения неверны и опровергаются материалами,

недавно выявленными в Государственном архиве Хабаровского

края (ГАХК), который содержит ранее секретные документы

бывшего архива Крайкома партии, свидетельствами видных

исследователей этнографии народов Амура, в том числе этниче-

скими нанайцами, а также материалами недавно опубликован-

ной книги о политических репрессиях на Дальнем Востоке

СССР в 1920—1930-е годы, включающей воспоминания о ре-

прессиях, которым подверглись представители коренных наро-

дов Нижнего Амура.

Среди документов ГАХК содержится заявление, поступившее

в краевые органы от местных властей посёлка Найхин в 1937 г.,

и подробный ответ Липского, который позволяет восстановить

истину и опровергает инсинуации в адрес учёного.

В своём ответе, направленном в краевые органы в 1937 г.,

Липский пишет, что «местные работники устанавливают сле-

дующие "обвинения" против нас:

1. Отряд экспедиции в целом и т. Липская в частности игнориро-

вали местные органы власти.

2. Вели свою работу оторванно от общественности села Найхина,

не увязав её с работой местного комитета нового алфавита.

3. Способствовали восстановлению старого обычая изготовления

фаня — изображения души умершего родственника.

4. Киносъёмками шаманских действий и увозом для съёмки под-

линного шамана способствовали возрождению шаманства, а высокой

оплатой труда шамана ставили в неравное положение с ним совет-

ских и колхозных работников.

5. Мешали ведению антирелигиозной пропаганды местными ор-

ганизациями.

473

6. Метод "мирного" (без антирелигиозной пропаганды) сбора ма-

териалов у стариков, "заигрывание" с пожилой не советски настроен-

ной частью населения.

7. Практиковали изучение и киносъёмку пережитков старых

форм социального строя и шаманства у стариков, но не у советски

настроенной молодёжи, изучали и снимали подлинные явления, а не

инсценировку их <…>

По поводу инкриминируемых нам обвинений и предъявляемых к

нам требований, хотя, как они не бессмысленны, считаю необходи-

мым сообщить следующее:

I. Абсолютно неверно, что отряд игнорировал местные органы

власти. Следуя по предложенному нам Институтом антропологии и

этнографии маршруту вниз по Амуру и не имея возможности специ-

ально выехать для доклада о задачах отряда районным организациям,

мы вместе с тем считали для себя обязательным информировать ор-

ганы соввласти по месту наших работ. Нами были сделаны доклады

(в пределах Нанайского района) о задачах и методах нашей работы

президиумам следующих сельсоветов и отдельным представителям

соввласти <…> (далее перечень сёл: Сакачи-Алян, Петропавловское,

Кэфер, Мухун и др., где были сделаны доклады. — С. В.).

II. Оторванность нашей работы от "общественности", т. е. мест-

ного комитета нового алфавита, признаю. Считаю необходимым от-

метить, что какой-либо увязки нашей работы с работой комитета

нового алфавита не могло быть. К этому имелось несколько причин,

главнейшие из них следующие:

1. Работники комитета нового алфавита — это "латинисты" в во-

просе алфавита для языка гольдов, тогда как мы являемся ещё с

1926 г. (и по сие время) сторонниками русской основы <…>

2. Задача нашей работы <…> собирание материалов по пережит-

кам доклассового общества <…> и какая бы то ни было наша рабочая

увязка с работой комитета нового алфавита немедленно вызвала бы

возражение Института антропологии и этнографии Академии наук,

которые заинтересованы в получении как можно больших материа-

лов по программе его исследовательской деятельности <…>

III. "Способствовали восстановлению старых обычаев и, в част-

ности, изготовления фаня — изображения души умершего родствен-

ника". Заявление такого рода могло быть сделано лицами или абсо-

лютно невежественными в этнографии гольдов, которые даже в

Найхине не видели ничего дальше своего носа, или же с клёветниче-

ской целью. Допускаю наличие и того и другого <…> Из 38 селений

гольдов Нанайского района в 24 селениях имеется 71 активно дейст-

вующий шаман (41 мужчина и 30 женщин), в том числе 8 касатой

шаманов, т. е. таких, которые выполняют обряды каса — доставления

души покойника в царство мёртвых».

Вместе с тем документы архива свидетельствуют о том, что

Липский в ответ на доносы о его «антисоветской работе среди

нанайцев», в свою очередь, обвинил местные власти в двуруш-

474

ничестве, скрытых симпатиях к маньчжурам и японцам и в за-

ключение написал, что райисполком и райком Нанайского райо-

на «требуется немедленно проверить, и самым тщательным обра-

зом. И чем скорее это будет сделано, тем лучше со всех точек

зрения». Можно полагать, что органы НКВД в 1937 г. вряд ли

оставили эту «записку» без внимания, хотя, думаю, что она на-

писана Липским вполне искренне.

— Я, конечно же, знал, — продолжал Липский, — что в стра-

не идут аресты сотрудников НКВД, в том числе его видных ру-

ководителей. Но полагал, что мне нечего опасаться: я считал се-

бя до конца честным перед страной и органами, в которых ранее

служил.

Летом 1938 г. наша экспедиция вновь отправилась из Ленин-

града в нанайские селения на берегу Амура, чтобы завершить

первый этап столь успешно начатых исследований. Но по при-

бытии в Хабаровск мы узнали о новом порядке оформления

пропусков в эти пограничные районы. Чтобы обычным путём

получить пропуск, пришлось бы прождать минимум пару меся-

цев. Экспедиция была бы сорвана, и я, надеясь на прежние свя-

зи в органах, решил обратиться к их руководителю, с которым

был хорошо знаком по совместной службе.

Он меня доброжелательно принял и, сказав, что для моей

экспедиции пропуска будут оформлены незамедлительно, попро-

сил подождать с полчаса в соседней комнате. Но буквально че-

рез несколько минут в комнату вошли двое сотрудников и,

предъявив ордер на арест, тут же обыскали и отправили меня в

подвалы НКВД, поместив в камеру, где в ужасающих условиях

находились десятки арестованных «врагов народа». Среди них я

узнал друзей по совместной борьбе в партизанских отрядах —

старых большевиков, честнейших людей. Был там и мой давний

знакомый — родной брат известного партизанского вожака Сер-

гея Лазо, сожжённого в паровозной топке японцами в годы их

интервенции.

На следующий день меня вызвали к следователю, который по-

требовал, чтобы я, не скрывая ничего, рассказал о моей вреди-

тельской деятельности в подпольной прояпонской террористиче-

ской организации, о её планах отторжения Дальнего Востока от Со-

ветского Союза и передаче его Японии, о моём стремлении ук-

рыть от органов сторонников Японии среди местного населения.

На встрече со следователем я заявил решительный протест, а

выдвинутые абсурдные обвинения назвал бредом. В ответ от него

услышал:

— Ну что ж, я думаю, что ты лучше заговоришь, когда мы те-

бе поможем, но на этот раз совсем немножко.

475

После этого меня до потери сознания избили и на носилках

отнесли в подвал. Затем начались бесконечные ночные допросы

и избиения в кабинете следователя при его участии. А однажды,

трудно об этом говорить, в ответ на мою угрозу, что рано или

поздно следователю придётся нести ответ за все издевательства

над совершенно невинным человеком, он с улыбкой сказал сво-

им подчинённым:

— Мне бы надо сходить в писсуар, но некогда. Откройте ему

рот и держите покрепче — он заменит мне писсуар… И выпол-

нил эту омерзительную пытку.

— Тем не менее, — продолжал Липский, — я, несмотря на

побои и издевательства, все чудовищные обвинения упорно от-

рицал. Наконец я всё же был сломлен… Собственноручно напи-

сал «признание».

Пройдут годы и вы, Севьян, уверен, получите доступ к этим

весьма любопытным документам, к материалам моего дела. И тог-

да вы сможете убедиться, что в содержащихся в них «призна-

тельных показаниях», если читать только первые буквы по вер-

тикали сверху вниз, написано, что даны они под страшными

пытками.

В 1939 г. Особое совещание при НКВД СССР, на котором я

вновь отказался признать себя виновным, приговорило меня к мяг-

кому по тем временам наказанию — всего к пяти годам лагерей.

Провёл эти годы в лагерях среди болот и тайги, главным об-

разом занимаясь лесоповалом в бассейне Амура. И даже там я

умудрился общаться с гольдами, преимущественно с таёжными

охотниками. Однажды был эпизод, который мог стоить мне жиз-

ни. Какой-то осведомитель донёс, что я договорился по-гольдски

с охотником о побеге. Меня вызвали на «тройку» и объявили, что

за попытку побега я подлежу расстрелу. Тогда я попросил пригла-

сить осведомителя, якобы свидетеля разговора на гольдском

языке, и спросить, знает ли он хотя бы одно слово по-гольдски.

Выяснилось, что ни одного слова он не знает и язык не понима-

ет. Меня, слава Богу, тут же отпустили.

— Должен сказать, — продолжал Липский, — слово великой

благодарности моему коллеге по Институту этнографии выдаю-

щемуся антропологу и благороднейшему человеку профессору

Георгию Францевичу Дебецу. Он был единственным сотрудни-

ком Института, который, узнав о моём аресте и месте заключе-

ния, почти ежемесячно (!) писал мне и отправлял на моё имя

продуктовые посылки, небольшие суммы денег, которые бук-

вально спасли меня. Писала мне, разумеется, и жена, и посылки

от неё получал. Но помощь Дебеца была бесценной, поддержи-

вая меня и морально.

476

В 1943 г., в разгар войны, меня выпустили из лагеря, так как

кончился срок заключения. Впрочем, с очень ограниченной зо-

ной проживания. Хакасия входила в неё, и я, посоветовавшись с

Дебецем, поехал в Абакан. Здесь меня, разумеется, встретили без

оркестра, и без жилья, и без работы. Ведь я недавний политза-

ключённый, отбывший срок.

Написал об этом Дебецу, который вновь очень мне помог. Он

сразу же обратился к руководству Хакасии с письмом на бланке

Академии наук со своей подписью профессора, доктора биоло-

гических наук. В нём он писал, что я крупный учёный, имею

большой опыт экспедиционной работы. Получил хорошее обра-

зование в Петербургском университете и в Московском архео-

логическом институте. Ручался, что предан, несмотря ни на что,

советской власти. Предлагал использовать меня по специально-

сти, например в краеведческом музее, который мог бы в даль-

нейшем гордиться, что в его составе работает такой учёный.

К этой просьбе Дебеца местные власти отнеслись со внима-

нием. И о чудо — в 1943 г. меня назначили директором краевед-

чёского музея в Абакане.

Правда, этот музей был в жалком состоянии. У него не было

ни своего помещения, ни постоянной экспозиции. Экспонаты

разворовывались. Руководство Хакасии поставило передо мной

задачу создать хороший музей и полноценную экспозицию, от-

ражающую все этапы истории Хакасии.

Ещё находясь в лагере, осенью 1942 г. я сделал запрос в ле-

нинградский Институт этнографии о судьбе моей жены Лип-

ской-Вальнрод. И получил сухой ответ, что она скончалась в

1942 г. во время блокады от голода, работая над сохранением

музейных коллекций. Эту скорбную весть в 1943 г. дополнили

ответы из военкоматов, что оба моих сына героически погибли

на фронтах Отечественной войны.

Здесь я вновь позволю себе прервать исповедь Липского.

В архиве МАЭ сохранилась открытка, посланная Альбертом

Николаевичем на имя учёного секретаря ИЭ в Ленинград:

«Уважаемый товарищ! Научным сотрудником Института этно-

графии Академии наук работала Липская Нина Александровна,

проживавшая по пр. Маклина, д. 31, кв. 22. В начале апреля

1942 г. сын Серёжа сообщил: "Мамы нет. Как быть с квартирой".

После этого и Серёжа замолчал. На ряд запросов письменных и

телеграфных не отзывается. Убедительно прошу Вас: умоляю,

установите, что случилось с Липской, с Сергеем, и, независимо

от того, что с ними произошло (я готов к получению самого

ужасного), сообщите мне возможно подробнее. Письма идут

очень медленно, а потому прошу Вас коротко телеграфируйте.

477

Мой адрес — Суражевка Амурской области, Суражевский ОЛП

НКВД, Липскому Альберту Николаевичу. Поймите моё бес-

покойство. Помогите мне. А. Липский. 6/IX—42 г.». В статье

А. М. Решетова, опубликовавшего эту открытку, сообщается, что

Н. А. Липская умерла на работе за письменным столом 9 марта

1942 года.

— Единственным утешением могло служить то, что жена су-

мела, вероятно ценой жизни, сохранить наш гольдский архив и

незавершённую рукопись нашей совместной монографии по этно-

графии и истории гольдов, от наиболее ранних сведений об этом

народе до его современного положения. В ней мы пытались ре-

шить важные проблемы происхождения, этнического состава,

антропологического типа, культуры, верований и фольклора

гольдов в связи с этнической историей других тунгусо-мань-

чжурских народов Дальнего Востока и Приамурья.

Среди первых дел после назначения меня директором Хакас-

ского музея стало выполнение просьбы Дебеца помочь издать

рукопись покойного проф. А. И. Ярхо об антропологии алтае-

саянских тюрков, которую, несмотря на её достоинства, не уда-

валось издать, так как она до смерти учёного оставалась неза-

вершенной. Подготовку её к печати мне пришлось взять на себя,

став её ответственным редактором.

Напомню читателям, что книга Ярхо содержала важнейшие

сведения об этническом составе коренного населения Алтая,

Хакасии, Тувы и казахов Чуйской степи. В ней очень подроб-

но описаны антропологические измерительные и описательные

признаки, группы крови населения и проведена детальная расо-

вая диагностика. Дебец в предисловии к ней писал, что этот труд

представляет собой важный этап в развитии отечественной ан-

тропологии, и особенно отметил, что Ярхо, работая над расовым

составом алтае-саянских тюрков, сформулировал в этой книге

ряд важнейших принципов антропологических исследований,

принятых ныне антропологией как азбучные истины.

Далее Липский продолжил:

— Большой антропологический материал из раскопанных в те

годы хакасских погребений я послал в Москву, где они хранятся

в Антропологическом музее Московского университета. Нахо-

дясь в Абакане, я очень хотел как можно скорее ознакомиться с

состоянием наших гольдских материалов. Часть из них надеялся

скопировать в Ленинграде и привезти к себе для дальнейшей

работы над текстами. И хотя мои права на выезд из Абакана бы-

ли ограничены, я всё же решил в 1949 г. съездить в Ленинград

как директор местного музея и автор материалов. Явился к руко-

водителю ленинградской части Института этнографии проф.

478

Л. П. Потапову, но он мне отказал в знакомстве с моими и жены

гольдскими материалами, сославшись на то, что тогда они были

якобы недоступны. Кроме того, его интересовал вопрос, как ме-

ня, бывшего политзаключённого, в столь политически напря-

женное время сделали директором областного музея. При этом

Потапов подчеркнул, что хотя он тесно связан с хакасским руко-

водством, однако с ним по вопросу о назначении директора об-

ластного музея даже не проконсультировались. Не вступая в

дискуссию, я вернулся в Абакан.

Сразу же после возвращения я был по указанию Хакасского

обкома КПСС освобождён от поста директора музея, но остался

в штате в должности археолога. Думаю, меня оставили там, так

как за годы моего директорства музей намного расширил свою

экспозиционную деятельность и развернул очень успешные ар-

хеологические работы. По поводу наших нанайских материалов

я, по понятным причинам, в Ленинград больше не обращался,

отдавшись с душой изучению хакасской археологии. Но всё же

не терял глубокой надежды, что труды по гольдам-нанайцам, с

таким трудом собранные покойной женой и мною, не пропадут

и будут рано или поздно изданы с сохранением нашего авторст-

ва. Хотя до меня и доходили сведения, что они занимают от-

дельное помещение в Институте этнографии в Ленинграде и со-

ставили особый фонд, которым широко пользуются, но, как

правило, без ссылок на авторов.

Кончив свою исповедь, Липский после долгого молчания с

горечью произнёс: «Итак, моя не лучшим образом прошедшая

жизнь, кажется, завершается. — И добавил: — Finita la com-

media».

Моё пребывание в экспедиции Липского подошло к концу.

Удалось самостоятельно раскопать несколько курганов, отно-

сившихся к эпохе бронзы. Подготовил об этом отчёт. Следив-

ший внимательно за моими работами Альберт Николаевич напи-

сал в Отдел полевых исследований развёрнутую рекомендацию с

просьбой предоставить мне Открытый лист на право ведения

раскопок.

Распрощавшись у только что раскопанного кургана, я сел в

кабину попутной машины. В памяти остались грустные глаза

Липского и твёрдое взаимное обещание посылать друг другу,

«благо мы соседи», подробные письма о своих жизненных делах,

планах и работах, а также просьба учёного: «Не лениться, писать

обо всём!» Я твёрдо обещал.

За спиной в вечерней летней дымке таяла хакасская степь.

Впереди белели хребты Саян, за которыми лежала Тува.

479

* * *

Осенью 1953 г. я послал Липскому письмо из Тувы, сообщив,

что получил Открытый лист на право ведения в Туве археологи-

чёских раскопок и сразу же начал осуществлять обсуждённый

ещё на нашей встрече в Хакасии план соединения этнографиче-

ских и археологических исследований.

На моё письмо пришёл ответ Липского: «Поздравляю с полу-

чением первого Открытого листа на право археологических рас-

копок <…> Желаю Вам большого успеха, а возможностей для та-

кого успеха у Вас более чем достаточно! Не забывайте этого».

Прислал и оттиск своей новой статьи, посвящённой открытому

и раскопанному в Хакасии могильнику афанасьевской культуры

(III—II тыс. до н. э.), с надписью: «Дорогому Севьяну на память о

днях, проведённых в спорах и работе». Липский отмечал в пись-

ме, что материалы раскопок дают много нового для понимания

этнической истории этого времени в Южной Сибири. Далее он

писал: «Могильник, в раскопках которого вы принимали уча-

стие, безусловно, афанасьевский: найдена характерная остродон-

ная посуда. Новым является ещё один череп, на этот раз типич-

ный для прибайкальского неолита». Особенно порадовало Лип-

ского то, что в ходе раскопок в одном из курганов тагарской

эпохи (VII—III вв. до н. э.) на массивной плите, использованной

тагарцами в качестве строительного материала, обнаружено ориги-

нальное изображение солнечного божества; подобный рисунок

был найден мною также и в другом раннетагарском кургане.

В присланной мне статье, как и в ряде других работ Липско-

го, для анализа погребального обряда афанасьевцев удачно ис-

пользованы интереснейшие сравнительные материалы сибирской

этнографии, в особенности собранные им у нанайцев и других

народов Амура. По характеру расположения погребений он дела-

ет вывод, что это могилы одного рода. Здесь же он приходит к

заключению, что афанасьевцы низовьев реки Теи жили в полу-

землянках. И вероятно, что особенно существенно, в более ран-

нюю пору какую-то часть членов своего рода хоронили в самом

жилище, в выкопанной в полу яме. «Нечто подобное, — отмечал

Липский в статье, — нам известно из быта амурских нанаев

(гольдов) по их рассказам о ещё не столь отдалённом прошлом:

умершего старейшего члена, положенного в массивный деревян-

ный гроб, оставляли в том же жилище, в котором он жил. Гроб

ставился на то же место, какое покойник занимал в жильё при

жизни, или же на помосте среди жилища. Позже и одновремен-

но с этим типом погребения стали строить специальные, не-

сколько выше человеческого роста домики мёртвых <…>».

480

В одном из следующих писем (1955 г.), присланных мне с

оказией, Липский пророчески писал, что после смерти Сталина

неизбежны большие перемены в общественной жизни страны.

«Сотворённое им зло — не только миллионы невинно убитых и

на редкость жестоко загубленных, но и его коварное предатель-

ство великого дела социализма. Из социал-демократической ра-

бочей партии Ленина он постепенно сотворил орден беспреко-

словно послушных ему беспринципных сталинистов, который он

лицемерно приказал именовать коммунистической партией. Те-

перь в нашей стране у "сталинского социализма" нет будущего.

Все преступления прошедшего времени должны быть известны

истории. Может получиться так, что я напишу о Вайнштейне».

А потому просил подробно рассказать о том «эпизоде», о кото-

ром я писал в письме к нему, как незадолго до смерти Сталина в

1953 г. был объявлен «космополитом», вновь исключён из ком-

сомола и должен был оставить музей.

В ответном письме Липский с сожалением отмечал, что без-

образную борьбу с «космополитистами» вели и в Хакасии, шут-

ливо добавив: «Со мной Судьба обращалась более жестоко. А у

Вас иначе. Фортуна, чтобы Вы могли продолжить работы в Туве,

не пожалела убрать "вождя народов"». Липский сообщил также,

что постановлением Дальневосточного военного трибунала от

24 октября 1955 г. он полностью реабилитирован. «Ждал, знал,

но не верил, что это случится ещё при моей жизни!» — за-

ключил он.

Я же известил Липского, что женился на приехавшей в Кы-

зыл из Магнитогорска преподавать музыку молодой и очень ин-

тересной Алевтине Никифоровне Петровой. Поздравив меня в

ответном письме, он заметил: «Опираясь на свой жизненный

опыт, я убеждён, что ценнейшие качества настоящей жены не

красота, пусть даже заоблачная, хотя и она, разумеется, имеет

значение, а доброта, искренняя любовь к мужу, общие с ним

интересы, порядочность и способность быть верным другом ему

на протяжении всей жизни, несмотря ни на что. Впрочем, эти

качества надо в жене не угасить, а развивать. Желаю прожить с

женой долгую и счастливую жизнь». И с извинением признался,

что некоторое время из суеверных соображений («мой злой Рок

постоянно рядом») скрывал от многих, в том числе и от меня, о,

казалось бы, невероятном судьбоносном событии в его жизни.

Он теперь тоже не один и живёт с новой женой, Анной Бори-

совной, вдовой его младшего сына, погибшего на фронте.

Сын — курсант военного училища в г. Горьком — перед уходом

на фронт женился и просил жену, в случае его гибели, найти

отца и чем-нибудь ему помочь, тем более что срок заключения

481

заканчивается. Она выполнила волю погибшего мужа. Разыскала

адрес Липского и написала ему в Абакан. Альберт Николаевич

сразу же пригласил её, и вскоре она приехала. Встретил очень

милую женщину, которая согласилась не уезжать и стать его же-

ной. Недавно у них родилась дочь, которую назвали Викторией,

как символ его победы.

В ноябре 1956 г. я получил от Липского очередное письмо, из

которого узнал, что у него родился чудесный сын Сергей. «Рок

отступает, — писал Альберт Николаевич, — я ещё поборюсь! Ведь

жизнь, а значит, и борьба продолжаются, хотя мне уже под 70».

Тогда же Липский прислал только что изданный в Абакане

«Краеведческий сборник», состоявший лишь из двух его боль-

ших статей. Сборник открывала принципиально важная работа,

посвящённая применению материалов сибирской этнографии

для интерпретации ряда спорных археологических вопросов

погребального обряда древних таштыкцев (II в. до н. э. —

IV в. н. э.). В её основу были положены материалы его раскопок па-

мятника древних таштыкцев в долине р. Абакан. Им был обна-

ружен сруб — «домик мёртвых» с двумя погребёнными в нём

людьми. Липский ставил вопрос о назначении ряда сопроводи-

тельных предметов в «домике мёртвых», в частности погребаль-

ных масок. Следует сказать, что назначение подобных масок на-

ходило в мировой литературе различное толкование, но, как

правило, без привлечения материалов сибирской этнографии.

Опираясь на собранные им материалы по этнографии хакасов и

особенно народов Амура, он приходит к выводу, что маски эти

были нужны не только для сохранения душ умерших, но и для

защиты интересов своего рода, в том числе отправляемого в за-

гробный мир родового имущества. Он даёт и свою оригинальную

трактовку ряду других погребальных обычаев древних жителей

хакасских степей. Заключая статью, Липский сделал важный

вывод, что обращающее на себя внимание сходство ряда явлений

археологии Енисея и этнографии народов Амура подтверждает

мнение ряда исследователей о взаимодействии в прошлом древ-

них угорских и тунгусо-маньчжурских народностей. В этой же

статье он выразил сомнение в верности сложившегося представ-

ления о генезисе енисейских кыргызов на основе таштыкской

культуры. Данное положение Липского было позитивно рас-

смотрено в трудах видных историков и археологов В. Я. Бутанаева

и Ю. С. Худякова, внёсших большой вклад в изучение енисейских

кыргызов.

В моём личном архиве хранится письмо Липского, отправ-

ленное Б. О. Долгих 17 ноября 1957 г. (мне его передал Д. А. Функ).

В письме, в частности, в связи с рассматриваемой здесь статьёй

482

Альберт Николаевич писал, что «для Вас как этнографа в этой

работе <…> найдётся кое-что интересное. Я имею в виду факты из

этнографии гольдов, по крайней мере некоторые приводимые в

этой книжице, для осмысления археологических материалов. Я, ка-

жется, знаю литературу о гольдах и их ближайших и б<олее> или

менее удалённых соседях, но в ней я ещё не встречал мною

предложенного здесь осмысления назначения мугдэ, а вместе с

тем и таштыкской погребальной маски и некоторых других по-

ложений. Буду очень рад и бесконечно признателен, если Вы

найдёте время, чтобы поделиться со мною Вашими соображе-

ниями по поводу моего толкования тех или иных фактов гольд-

ской этнографии». Не знаю, ответил ли Борис Осипович Лип-

скому, но хорошо помню из уст Б. О. Долгих очень высокую

оценку этой статьи, когда мы работали с ним над рукописью о

хакасском шаманском бубне несколько лет спустя.

Вторая статья Липского в «Краеведческом сборнике» была

посвящена карасукским погребениям эпохи бронзы (конец II—

начало I тыс. до н. э.), раскопанным им на возвышенности Ах-

тыгей в устье р. Абакан. В статье детально описаны их конст-

рукция, типология инвентаря, орнаментика. Для анализа также

привлечён большой сравнительный материал, включая антропо-

логический, который позволил сделать обоснованные выводы об

исключительной смешанности населения Минусинской котло-

вины в гунно-сарматское время, о его широких историко-куль-

турных связях и длительном сохранении здесь древнего расового

типа.

В свою очередь, я выслал Липскому автореферат кандидатской

диссертации, защищённой мною в 1956 г. в ИЭ в Москве об

этнографии восточных тувинцев-тоджинцев — жителей горной

тайги Саян. Поздравление Липского содержало совет: «Гото-

вьте книгу! Мало ли что может случиться. Ведь это будет первая

в мире монография о таёжных охотниках-оленеводах Саян!

И обязательно проведите там раскопки. Интересно решить про-

блему — давно ли оленеводство в Саянах? Ведь есть мнение,

впрочем никем не обоснованное, что оно распространилось в

Сибири именно из Саян. Когда проникли в бассейн Верхнего

Енисея степные племена, в частности тюрки? Сделайте хорошую

книгу. Не откладывайте!».

В эти годы Липский настойчиво искал в хакасских степях

уникальные каменные стелы, находил их, свозил в музей и изу-

чал. Возвышаясь среди степи поодиночке либо образуя не-

большие группы, эти высокие, обработанные рукою древнего

человека камни, с нередко высеченными на них таинственными

личинами и другими культовыми изображениями, представляют

483

И л л ю с т р а ц и я   2

Изображение на древней стеле из Хакасии, обнаруженное А. Н. Липским.

Слева, вероятно, фигура шамана с птичьей головой,

справа — ибисообразное существо.

Рисунок из письма А. Н. Липского автору статьи. 1957 г.

огромный научный интерес. На них обратили пристальное вни-

мание ещё путешественники XVIII в. Д. Г. Мессершмидт, П. С. Пал-

лас, И. Г. Гмелин и др., но впервые сосредоточил усилия по их

сбору и изучению именно Альберт Николаевич.

Действительно, в Хакасии много памятников, в том числе

древних стел, и её вполне обоснованно считают музеем под от-

крытым небом или заповедником древнего мира. Во дворе Аба-

канского музея Липским была создана чрезвычайно впечатляю-

щая галерея великолепно сохранившихся древних изваяний,

включающая более 40 стел. Нельзя не согласиться с тем, что это

самое большое в стране собрание подобных памятников, что да-

же в Эрмитаже их значительно меньше. Галерея Липского, как

справедливо писала археолог Э. Б. Вадецкая, является гордостью

484

отечественной науки, так как по своим художественным качест-

вам и глубокой древности сибирские изваяния превосходят все-

мирно известные с о-ва Пасхи и старше последних на 2000 лет.

Этому уникальному собранию сибирских идолов мы обязаны

страстной и неутомимой увлечённости Липского, археолога-

этнографа, всю свою энергию отдавшего изучению истории Ха-

касии.

Некоторые из изображений на стелах необычайно загадочны.

Об одной группе таких изображений подробно написал мне

Липский в 1957 г., прислав их рисунки. Сообщил, что обнару-

жил среди рисунков на одной из стел «ибисообразное существо

и перед ним изображение шамана с птичьей головой. Правая

фигура до поразительности похожа на древнеегипетского ибиса

(коршунообразная голова на человеческом туловище, голова — в

профиль, а плечи туловища развёрнуты; одна нога поднята, под-

нята и одна рука). Говорить о какой-то связи этой фигуры с

ибисом (египетским) рискованно. В то же время не знаю ни в

сибирской археологии, ни в этнографии ничего подобного, хотя

несколько похожее я находил в гольдской этнографии, но сход-

ство не очень близкое. Л. П. Потапов, возвращаясь из Тувы <…>

сказал, что в Приуралье есть много таких изображений. Но ут-

верждение Потапова опроверг С. В. Иванов (крупнейший знаток

искусства народов Сибири. — С. В.). Вместе с тем он вспомнил,

что Штернберг приводил отдалённо схожее с моим изображение

птицевидной человекообразной фигуры из железа на костюме

тувинского шамана». Альберт Николаевич очень просил меня всё

же тщательно поискать такие параллели в тувинском шаманстве.

Я ответил, что действительно у тувинских шаманов превращение

духа в птицу — один из элементов камлания, но все изученные

мною изображения духов-хозяев этих птиц представляют собой

стилизованных птиц или их фрагменты, но всегда вне изображе-

ния человека, хотя сам тувинский шаман с его налобной по-

вязкой, увенчанной перьями, нередко символизирует шамана-

птицу.

В упомянутом выше письме к Долгих Липский, подробно

описывая ибисоподобные изображения, просит сообщить, из-

вестны ли аналогии им у народов Сибири, добавляя: «Понимаю,

конечно, что в известной степени "дико" думать о какой-то

культурной связи Древнего царства Египта с Енисеем, но череп

негроида в карасукском погребении в устье р. Абакана я нашёл!»

Мифологические корни этих действительно уникальных для

Сибири изображений остаются поныне так и не раскрытыми,

хотя высказанная Липским мысль об их возможной связи с

древним шаманским культом наиболее вероятна. Что касается

485

египетских параллелей, то пока они не имеют приемлемых объ-

яснений. Например, сибиревед З. П. Соколова в книге «Живот-

ные в религиях» не приводит каких-либо параллелей с египет-

ским ибисом в верованиях народов Сибири.

Ещё осенью 1956 г. я написал Липскому, что хочу весь экспе-

диционный период 1957 г. посвятить только археологическим

исследованиям, чтобы наконец создать основу для периодизации

археологических культур Тувы, собрать археологические мате-

риалы для музея, где их было крайне мало, и хотя бы приот-

крыть завесу над проблемой городищ-крепостей, расположенных

от южных границ Тувы до северных территорий. Альберт Нико-

лаевич горячо поддержал это начинание, отметив, что, раз мне

выдают деньги на экспедицию и получен Открытый лист, не на-

до жалеть ещё молодых своих сил ради науки.

И действительно, сезон археологических работ, который я на-

чал ещё ранней весной и вёл до осени 1957 г., оказался чрезвы-

чайно успешным.

Результаты этих полевых исследований дали основание ди-

рекции ИЭ в Москве пригласить меня в 1958 г. для работы в нём

научным сотрудником, с тем чтобы возглавить археологический

отряд Тувинской комплексной экспедиции этого Института во

главе с проф. Л. П. Потаповым.

После переезда в Москву мои связи с Липским не прерыва-

лись. Он писал, что радуется за своего сына — Серёжку, кото-

рый отличается от отца спокойным характером, стремлением

созерцать природу, слушать пение птиц, совершенно неспособ-

ного кого-либо обидеть. «Нет, он не борец, но это, может быть,

и лучше, иногда думаю я. Ведь и такие характеры нужны обще-

ству». Приглашал побывать у него дома.

Тогда же я познакомился с очень интересной и принципи-

ально важной статьёй Липского, посвящённой использованию

этнографии для интерпретации археологических материалов, ко-

торая была опубликована в журнале «Советская этнография» в

1966 году. В ней он справедливо писал, что этнография широко

привлекается для интерпретации археологических материалов.

«Однако, к сожалению, бывают случаи, когда неправильное

использование этнографических сведений приводит некоторых

археологов к ошибочным выводам. Это, в частности, относит-

ся к книге Л. Р. Кызласова "Таштыкская эпоха"». Липский осо-

бо обращает внимание на то, что «ошибочная интерпретация

Л. Р. Кызласовым религиозно-психологических представлений таш-

тыкцев, принятая на веру, вводит читателя в заблуждение».

В 1970 г. хакасская общественность торжественно отмети-

ла 80-летие Липского. Несмотря на приглашение, я, к большому

486

И л л ю с т р а ц и я   3

А. Н. Липский. 60-е годы

сожалению, по ряду не зависящих от меня причин приехать в

Абакан не смог.

В канун юбилея за заслуги в изучении и спасении древних

памятников Альберту Николаевичу было присвоено звание За-

служенный работник культуры России. Позднее ему была по-

священа статья И. И. Таштандинова, в которой отмечены заслуги

учёного. Высоко оценивая его научную работу в Абаканском му-

зее, автор пишет, что за годы работы Липским были открыты

и исследованы сотни древних памятников. Среди них такие из-

вестные могильники, как «Тас-хазаа», «Фёдоров улус», «Ени-

сейская МТС» и др. Его раскопки дали совершенно новые, не-

известные до того материалы, а его археологические находки

стали основой созданной в Хакасском музее первой экспозиции,

посвящённой древним культурам Среднего Енисея. Кроме древ-

них захоронений им изучены многие петроглифы и собрано

большое количество наскальных рисунков. Особое внимание он

уделял древнеенисейским изваяниям. Несмотря на многие труд-

ности, и прежде всего постоянную нехватку средств, учёный в

своих поездках по Хакасии проводил большую работу по охране

археологических памятников. В их защиту он публиковал статьи,

487

готовил листовки, плакаты, читал лекции, проводил учёт и пас-

портизацию памятников. К сожалению, пишет Таштандинов,

главный труд жизни Липского — книга «Енисейские изваяния в

свете сибирской этнографии. Очерки древнего изобразительного

искусства на Среднем Енисее» с предисловием акад. А. П. Оклад-

никова, высоко оценившего эту работу, так и не увидел свет,

хотя и был запланирован к изданию. Я был знаком с этой ру-

кописью и полностью присоединяюсь к её оценке А. П. Оклад-

никовым — крупнейшим отечественным археологом и исследо-

вателем древней истории Сибири. Добавим к этому, что теперь,

когда миновало более ста десяти лет со дня рождения Альберта

Николаевича, можно вполне определённо говорить о его важном

вкладе как в этнографию народов Дальнего Востока, так и в ар-

хеологию Южной Сибири. Я убеждён, что его неизданные труды

должны быть опубликованы, тем более что они использовались

без указания автора. Поныне упоминаются лишь его опублико-

ванные работы по археологии Хакасии. Хотя с некоторыми из

его выводов не соглашаются, несомненное значение трудов Лип-

ского для науки большинство исследователей не подвергают со-

мнению. Пример тому — недавно опубликованный сборник по

археологии Евразии, в статьях которого неоднократно отмечены

исследования Липского в Хакасии.

Осенью 1971 г., возвращаясь из Тувы, я побывал у Липского

дома в его небольшой, бедно обставленной квартире в Абакане.

Его сыну Серёжке, как называл его Липский, вскоре исполня-

лось 15 лет. Мы вместе со всей семьёй, включая жену, дочку и

сына-именинника, скромно отметили приближающееся событие.

Меня тронула застенчивость Серёжи. Запомнились его доброе и

задумчивое лицо, приветливые, но почему-то печальные глаза.

В тот вечер Альберт Николаевич произнёс многозначительный и

яркий тост, который до деталей запомнился:

— Кто-то из философов утверждал, что плохое в жизнь чело-

века приходит слишком рано, а хорошее — слишком поздно.

Моя жизнь это подтверждает. Мне действительно теперь, как

никогда раньше, хорошо. Я впервые спокоен. Имею замечатель-

ную семью — милую жену, прекрасную дочь и сына, увлекатель-

ную работу, позволившую наконец реализовать старую мечту —

соединить археологию и этнографию. Даже центральная газета

«Правда» напечатала мой портрет. Я разменял, увы, уже девятый

десяток, но есть ещё, слава Богу, силы продолжать трудиться,

верить в будущее и любить своих близких. Сыну Серёжке, кото-

рому я дал это имя в память о погибшем на фронте сыне Сергее,

начинающему свою биографию, очень и очень желаю, чтобы хо-

рошее пришло к нему лучше слишком рано, чем слишком позд-

488

но. Счастья тебе, Серёжка, в предстоящей, быть может, нелёгкой

жизни. Больше мужества, силы духа, успехов в учёбе. Верю в

тебя!

И вдруг в канун нового, 1973 г., я получил от Липского жут-

кое, трагическое письмо, датированное 5 декабря 1972 г. Приве-

ду его почти полностью. «Дорогой Севьян Израилевич! Ваше

любезное поздравление с праздником (речь идёт о праздновании

7 ноября — годовщины Октябрьской революции. — С. В.) при-

шло за несколько дней до самого страшного в моей и так весьма

сложной жизни… 17 ноября повесился мой сынишка… Ужас…

Погиб чудесный мальчик — вежливый, внимательный, любив-

ший природу, зверюшек. Погиб из-за чёрствости людской, из-за

малого внимания к его трудностям. Погиб в 16 лет, исполнив-

шихся 1-го ноября. Мальчик был слишком тих, чтобы дать отпор

тому или иному хулиганствующему сверстнику… В школе он не

участвовал в хулиганских выходках парней своего окружения. В

перемены между уроками он уходил подальше от хулиганов, но

и там его донимали <…> И вот ужасный итог — мы похоронили

его 21 ноября… Ужас». В приписке было: «За всё в жизни мы

когда-нибудь платим. Но не такую же несправедливую и страш-

ную цену!»

Это была последняя и, несомненно, самая глубокая трагедия

в жизни Липского. Альберт Николаевич не смог выдержать столь

жестокого удара судьбы. Вскоре он тяжело заболел. 3 марта

1973 г. его не стало.

489